Евразийство к контексте казахской культуры

Евразийство к контексте казахской культуры. Трудным и сложным был путь движения древних и средне­вековых племен и народностей Казахстана к национальной кон­солидации. С середины XV в. конфедерация кочевых племен Евразийских степей на исторической арене появляется под но­вым именем “казак” и закладывает основу новой народности. Название “казак” в источниках упоминается сразу, без предва­рительных форм, что дает основание предполагать существова­ние самого понятия (а не термина) уже длительное время, еще до его фиксации источниками. К примеру, многие евразийские этнонимы в различные периоды истории звучали по-разному, а также имели исторически преходящее содержание. Этноним “казак” не встречается в источниках раннего средневековья, не говоря об античных. Но тем не менее, ни одно из извест­ных исторических названий племенных конфедераций Казах­стана (“қыпшақ”, “ноғай”, “каңлы”, “үйсін”, “найман”, “могол”, “карлик” и другие) не могло конкурировать с именем “казак” (полагается от тюркского каз, кез, кашу, кашаған, қашақ- воль­ный, свободный, убегать). Само слово не поддается иной этимо­логизации без привлечения новых источников. Народное пред­ставление связывает название с именем мифологического пра­отца Казак. По генеалогическим преданиям (шежіре), Казак (“атамыз Қазақ”) — родоначальник всех казахских жузов. Источ­ники не знают исторического лица по имени Казак, кроме воен­ного коменданта г. Герата в позднем средневековье. Интерпре­тация имени через қаз + ақ — белый гусь, удовлетворяет лишь потребности обыденного сознания, а через хас + сақ — “истин­ный сак”, вызывает недоумение, так как этноним “сак” исчеза­ет из исторических документов на рубеже нового летоисчисле­ния и его реминисценция через полтора тысячелетия вряд ли возможна. Однако имени “казак” суждено было стать названи­ем народа, государства, этнотерритории и впоследствии нации. Со времени появления этнонима “казак” с аборигенным насе­лением Казахстана соседи устанавливают отношения как с единым этнополитическим субъектом, называя его “казак”, зачер­кнув все прежние имена.

Таким образом, несмотря на сравнительно позднее форми­рование своего самоназвания, казахи являются одним из древ­них автохтонов Евразии, включившим в свой состав множество племен и народностей. Непосредственное участие историко-этнических общностей классического мира кочевий древности и средневековья в процессе формирования этнокультурного об­лика казахского народа дает основание рассматривать его как одного из главных творцов и преемников историко-культурного наследия Евразии. Поэтому историю культуры казахского наро­да недостаточно освещать лишь с этапа появления в источни­ках его названия. Еще в недрах древней Евразии в тысячелетней истории античных племен создавалась основа будущего казах­ского общества, основа его материальной и духовной культуры. Объединение преимущественно кочевых племен средневековья под именем “казаку является лишь политическим завершением наследия предыдущих этапов истории. Вероятно, этим объясня­ется сложившаяся традиция среди исследователей, которые для выяснения тех или иных сторон древнего евразийского кочевого мира часто опираются на казахский этнокультурный материал. Ученые, таким образом, дополняют и сверяют показания пись­менных источников, “читают” предметы материальной культу­ры, акцентируют внимание на тех или иных сторонах интересу­ющего периода исторического прошлого кочевников Евразии. Казахская этнография послужила дополнительным материалом для исследований таких выдающихся ученых, как С.П.Толстов, С. И. Руденко, В. В. Радлов, В. В. Бартольд, А. X. Маргулан своими работами открывших и вновь вернувших многим наро­дам Евразии выпавшие из их исторической памяти националь­ные ценности. На самом деле, многие стороны народной жизни казахов явились реальной, аналогией палеоэтнографии ранних кочевников, довольно твердо зафиксированным и в письменных источниках античности.

Образ жизни ранних кочевников (хозяйство, жилище, пища, общественные институты, нравы и т. п.), засвидетельствованный древними авторами, почти совпадает с образом жизни ко­чевников нового времени, включая и казахское кочевое обще­ство. Вероятнее всего, не только во времена Геродота, Страбо-на, но уже Гомера (ХІІ-ХШ вв. до н. э.) кочевая система пред­ставляла из себя хорошо налаженный и довольно развитой тип хозяйства. “Кибитки кочевников сделаны из войлока и прикре­плены к повозкам, на которых они живут, пишет Страбон, — во­круг кибиток пасется скот, мясом, сыром и молоком которого они питаются. Они следуют за своими стадами, выбирая мест­ности с хорошими пастбищами.

В источниках племена, населявшие Казахстан и сопредель­ные степные пространства Евразии, рассматриваются в этноге-нетической связи. Согласно им, исседоны — часть массагетов, массагеты — саков, а последние — не кто иные, как скифы. Разу­меется, при этноисторических исследованиях эти сведения при­водят к поверхностным выводам и могут воссоздать лишь об­щую картину исторического процесса. Но ими нельзя прене­брегать в анализе, выделяющем идейные и мировоззренческие основы народного бытия, общественных отношений, культур­ной жизни, религии и мировосприятия. Нередко одно и то же наблюдение, выявленное источниками, повторяется непрерыв­но в большом хронологическом промежутке и этноисториче-ском диапазоне. Например, хуннский шаньюй (III в. до н. э.) и кипчак начала XX в. из г. Карцага (Венгрия)3 поклонялись одно­му и тому же божеству, Бумын-каган тюрков (VIII в.) и великий казахский поэт Абай (XIX в.) в своих поэтических произведени­ях называли верховного творца одним и тем же именем — Тенгри. Ту же общность можно встретить и в погребальных культах исторического населения Казахстана. Так, погребение умершего в сидячем положении берет начало в эпохе бронзы, этот же обряд обнаружил арабский путешественник Ибн-Фадлан (X в.) среди огузов Мангышлака, а барон Услар (XIX в.), участник царской карательной экспедиции, будучи в плену у султана Кенесары, видел воочию как хоронили казаха “не в лежачем, а в сидячем положении'». Эти обычаи, вероятно, связанные с по­ходными условиями отправления погребального культа, несо­мненно восходят к наиболее архаичным хтоническим представ­лениям исторического населения Казахстана, мировоззренче­ским основанием которым послужил синкретизм мышления. Хуннский шаньюй (III в. до н. э.) под “тенгри” понимает вселенческий культ природы — божество неба и восходящего солн­ца; венгерский богомол — нечто вроде христианского Иисуса, а Абай — исламского аллаха. Но эти боги обозначены в древней наиболее архаичной форме “тенгри”, получившей широкое рас­пространение в ареалах обитания евразийских кочевников. Лю­бое духовное явление, обладая относительной самостоятельно­стью, развивается за счет устойчивых традиций. Каждое этно-историческое звено, несомненно, вносит свое в общее развитие того или иного явления, сохраняя известные каноны и основные идеи, выработанные не только ближайшими, но и отдаленными предшественниками. Внутренняя целостность и преемственность культуры коче­вых народов не остались вне внимания ученых. По Ч. Ч. Валиханову, вся духовная сфера жизни казахов “в совокупности” со­ставляет “нечто целое”, сохранилась “до нас без искажений”. “Изумительно, с какой свежестью сохранили киргизы (каза­хи. -С. А.) свои древние предания и поверья, — пишет Ч. Ч. Валиханов, — и еще изумительнее, что во всех отдаленнейших кон­цах степи, особенно стихотворные саги, передаются одинако­во и при сличении были буквально тождественны, как списки одной рукописи. Как ни странна кажется подобная невероятная точность изустных источников кочевой безграмотной орды, тем не менее это действительный факт, не подлежащий сомнению”1. Система генетически тождественна себе, в ее развитии движу­щую роль играет одно и то же противоречие, которое возникает в самом начале существования системы, обуславливая ее спец­ифику, формируясь и усложняясь вместе с ней. На каждом но­вом уровне развития системы это основное противоречие нахо­дит разрешение, но только не полное, а частичное, оно точно соответствует характеру эпохи, ее духовному и материальному уровню. Экстенсивность хозяйственной основы жизни обеспе­чивает равномерное состояние развития духовности. Пространственно-хронологическая преемственность мате­риальной и духовной культуры кочевых народов, периоды ее об­новления фиксируются не только письменными источниками, но и археологическими материалами. Историко-культурная пре­емственность, соединяющая древних с позднейшими поколени­ями, является результатом не только лишь единства социально-экономической основы кочевых обществ, близости материаль­ной культуры, но и образа мышления, социальных институтов, идеологии, религиозных представлений и воззрений.

Древнеказахстанская культура формировалась на базе опре­деленных идейных субстратов. Бронзовый век в становлении древнеказахстанской цивилизации сыграл выдающуюся роль. Именно в нем многие материальные и идейные начала пред­шествующих эпох обрели качественно новую форму. Основ­ное сырье для изготовления предметов быта, орудий труда и во­оружения производилось в богатых рудоносных районах Цен­трального Казахстана. О масштабах древней металлургии, обе­спечившей материально-техническую базу культуры этой эпо­хи, свидетельствуют подсчеты археологов. Только в Джезказ­ганском регионе до VI-V вв. до н. э. был выработан 1 млн. т. медной руды. В современной науке утвердилось предположение, соглас­но которому центром первоначального формирования куль­туры эпохи бронзы являются меденосные очаги Центрально­го Казахстана. Глубокий, вдумчивый исследователь этой эпо­хи академик А. X. Маргулан считает, что культура эпохи брон­зы в Казахстане развивалась постепенно в течение многих со­тен лет и во время этого поступательного процесса претерпе­вала ряд изменений, от простой формы к более сложной. Взяв свое начало в неолите (III тысячелетие до н. э.), культура эпо­хи бронзы прошла ряд исторических этапов и достигла полно­го развития в конце II и начале I тысячелетия до н. э. Хроноло­гическая последовательность становления этой культуры в Цен­тральном Казахстане подтверждается разновременными памят­никами, отличающимися друг от друга по типу сооружений и погребальной утварью. Наиболее ярко это проявилось в памят­никах ранней и поздней эпохи бронзы, встречаемых почти на всей территории Центрального и Восточного Казахстана. В эпо­ху бронзы была подготовлена почва для нового этапа историко-культурного развития древнего населения Евразии, пользовав­шегося одним оружием, украшениями, увлекавшегося одними и теми же образами в искусстве и фольклоре. Разумеется, отли­чались они местными особенностями.

Движение культур усиливается с появлением на евразийских просторах конных кочевников, изменивших ритм былой разме­ренной пасторальной степной жизни. Тем самым была заложе­на основа для формирования совершенно неповторимой конно-кочевой цивилизации. Хотя возникновение кочевого скотовод­ства относится к концу поздней бронзы, т. е к началу первого тысячелетия до н. э., оно оставалось фактическим неизменным в течение всего последующего времени. К примеру, технология животноводства казахов не отличалась от древних форм, кото­рая, по существу, была продолжением предыдущих знаний и на­выков. Начальные этапы становления полукочевого, а затем посезонно циклического («жаилау-кыстау») скотоводства датиру­ются IX-VIII вв. до н. э. Столь длительное существование кочевничества как специфической социально-экономической формации, свидетельствует о ее достаточной жизнестойкости.

Евразийское кочевничество в своей поступательной эволю­ции прошло три стадии. Номадология разделяет кочевников на “ранних”, классических” и “поздних”. К ранним кочевникам относятся скифы, саки, массагеты, гунны, сарматы и другие ан­тичные племена и племенные союзы Евразийских степей, а о классических кочевниках принято говорить, когда речь идет о средневековых монголах и тюрках. Казахи принадлежат к груп­пе поздних кочевников, которые собственноручно и “сдали” всю цивилизацию и культуру кочевого мира в архив истории. Реанимировать кочевничество также невозможно, как невоз­можно повернуть колесо истории вспять. Оно раздавит любого.

Наступление промышленной революции изменило не только облик степи, но и образ жизни ее обитателей. Кочевничество де­градирует, а к началу XX в. ликвидируется насильно как явление, не вписанное в учение Маркса об общественно-экономических формациях. “Коль так, — подумали большевики, — значит что-то в нем не то” и стали силой оружия подгонять естественно-исторический вид трудовой деятельности под свою, с начала до конца надуманную систему. Тут преуспели красные комиссары. Белые не отставали от своих собратьев. Царские сатрапы, как сами любили писать, “никогда не тешили себя филантропиче­скими вожделениями” обустроить степняков. Всеми возможны­ми средствами они старались ликвидировать традиционные ин­ституты социально-политического устройства кочевников. Та­ким образом, многотысячелетние приобретения конно-кочевой цивилизации были сознательно разрушены, а творцы и носите­ли ее истреблены. Опустевшие кочевые просторы превращены в полигоны. Больше всех досталось лошадям и верблюдам, на чьих горбах и спинах строилась жизнь кочевья, которые чуть не исчезли с лица земли. Благодаря стараниям истинных потомков кочевников, они сохранились чудом. Все созданное кочевника­ми отрицалось, а сами народы объявлялись “неисторическими” была узурпирована их система власти. Так легко было оправ­дать положение о “старшем брате”. Великая степь знала множество катаклизмов. Зачастую она сама становилась виновницей в разжигании насилия и захвата чужих земель. Примеров больше, чем достаточно. Однако боль­шевистский разбой ни с чем сравним. Ныне они сами удивля­ются содеянному. Оказалось, что под видом оседания кочевни­ков было физически истреблено более половины кочевого насе­ления Казахстана. Преступления коммунистов были отягчены преднамеренностью, потому проводились с тотальной ненави­стью ко всему, что относилось к кочевому хозяйству, вере, куль­туре, быту, привычкам и нравам. Разумеется, те, кто устраива­ли разбой, опирались на свое учение, оправдывавшее зверство и жестокость по отношению к своим идейным противникам. На место уничтоженного и истоптанного они в сознание местно­го населения сеяли зерно цинизма, нигилизма и высокомерия по отношению ко всему родному. Судя по интенсивному закату кочевнической культуры и сегодняшним нравственным устоям, оно дало хорошие всходы.

Кочевая степь стонала, но высоко несла свою честь и досто­инство. До конца сломить ее никому не удавалось, придавало силы и поддерживало ее собственное духовное достояние, опыт древних служил ей. При любой тяжелейшей ситуации кочев­нический менталитет находил источник жизни, потому что он был продуктом местных условий. Древние легенды утвержда­ют, что каждый раз после очередного разбоя или истребления того или иного племени оставались в живых мальчик “тенгри” и девочка “умай”. И все начиналось снова. Этому учила историко-философская память казахского народа, которую мы обобщен­но называем мировоззренческим синкретизмом национальной мысли. Она формировала такие великие качества казахов, как спокойствие духа, толерантность к чужому мнению, уравнове­шенность, любовь к природе.

Мировоззренческий синкретизм есть достояние преимуще­ственно кочевого образа жизни и культуры. Потому уместно го­ворить об евразийском типе мышления, для постепенного фор­мирования которого потребовались громадные пространствен­ные, хронологически е и этнические ресурсы. Проявление его у казахов — есть не что иное, как реакция на динамично меняю­щуюся действительность бытия мира кочевья, широкое исполь­зование наследия предков и его постоянное наполнение новым современным содержанием.

0

0