Тенгри как тотем

Тотемизм, несомненно, был своеобразным, таким же, как тенгризм, идейным средством синкретического осмысления единства человека и природы. Это своего рода материалисти­ческий ответ на основной философский вопрос об отношении сознания к материи. По тотемическому сознанию не идеальное является причиной происхождения природы, а природа проис­ходит от живого мира же путем популяции. Каждый предмет, явление или процесс должен иметь, согласно тотемизму, свое­го родителя, предка, отца. Все — звезды, солнце, деревья, горы, реки, животные, люди — продукты элементарного акта рожде­ния. Это своеобразное признание причинно-следственных свя­зей действительности. Однако такое признание имеет свои объ­яснения.

Тотемическое мышление абсолютизирует, как, впрочем, социал-дарвинисты, биологическую закономерность, что все живое должно иметь родителей: отца и мать. Оно — наиболее древний исторический тип мышления, но еще не религиозное. Акт творения, созидания — результат деятельности человека сравнительно позднего времени. Для этого процесса необходи­мы совершенные орудия труда, т. е. определенный уровень раз­вития производительных сил общества. Вот почему в древней­ших языках отсутствовало слово “творить”. В санскрите также нет аналогичного понятия. Люди жили, исходя из модели жи­вой природы. Творение — явление позднее, соответствующее возникновению мировых религий, которые человеческие спо­собности творить и созидать объявили качеством, присущим исключительно богу. В этом отношении тенгрическое объясне­ние его было значительно ближе к истине. Главное противоре­чие тотемизма не только с наукой, но и со здравым смыслом за­ключается в том, что от одного вида живого существа происхо­дит не только другой, но и от неживого — живой или наоборот. Он здесь обнажает агностическую суть. От тотема, к приме­ру, древесной коры («қабық», “қабук” у Рашид-ад-Дина) может происходить казахское племя кипчаков, а средневековые их бра­тья кимаки — от реки Иртыш2. Скифы, согласно Геродоту, счи­тали себя детьми реки Днепр (Борисфен). Как? — спросите вы. Конечно, естественным путем, т. е. вполне реалистично, коль все вокруг одушевлено: гилозоично. На этой же основе племе­на кангли (кацлы) связывали свое происхождение с повозкой, а карлуки — со снегом. Представление о том, что все живое долж­но иметь родителей, несомненно, реалистично, оно не проти­воречит научно-материалистическому мировосприятию. Религиозное в тотемизме скрыто, оно связано с признанием транс­цендентности бытия тенгризма, которую в просторечии называ­ем “святостью” или “священностью” природы. К. Ш. Шулемба-ев утверждает, что в тотемизме природное уподобляется соци­альному, а действительные связи мира отражаются искаженно как кровнородственные. Тотемическое сознание обусловлено. Согласно одному казахскому мифологическому сюжету, сначала были созданы только четыре человека и четверо животных: вер­блюд, лошадь, корова и баран, и все питались травой. Но люди рвали растения с кореньями и делали запас. Тогда животные с жалобой обратились к богу. Бог спросил: “Я запрещу людям пи­таться травой, но согласитесь ли вы, чтобы люди стали прода­вать вас, колоть и есть?”. Животные согласились.

Мифология полагает, что нет существенной разницы между людьми и животными, кроме отношения их в еде. Здесь созна­тельно стерты социальные признаки различия людей и живот­ных, но зато подчеркнуто выявлен трансцендентный характер жизни. Ничего не поделаешь — это и есть результат обыденно­сти уровня мировоззренческого синкретизма.

“Любопытно, каким образом — как это можно наблюдать у так называемых первобытных народов — возникло представле­ние о святости. Священно, первоначально то, что мы переняли из животного мира, -животный элемент»‘. Тотемизм возникает из превратного понимания социальной сущности людей, поэто­му не тотемизм определял структуру общества, а общественные отношения получили свое искаженное отражение в тотемизме.

Согласно тенгрическому сознанию, в мире все равны, ибо у каждой вещи свой тенгри (если у собаки есть хозяин, то у лисы — тенгри). Поэтому взаимопревращение вещей, предме­тов, животных и людей друг в друга вполне возможны. К при­меру, “медведь и обезьяна некогда были людьми, но тенгри их проклял и они стали зверьми. Сурок прежде был богатый человек… у него были тысячи лошадей, коров, верблюдов и овец. Тенгри наказал его за скупость, обратив его в сурка, а его мно­гочисленные стада в диких животных: коров — в маралов, ба­ранов — в архаров, козлов — в горных козлов, лошадей — в кула­нов, а верблюдов — в диких верблюдов”. Легенда была записа­на Г. Н. Потаниным от тарбагатайского казаха из рода Жаста-бан, но в замечаниях к тексту собиратель отмечает, что вариант этой легенды он слышал от казаха Акмолинского уезда. Миф о происхождении животных от человека был распространен поч­ти по всему Казахстану: крот и камышовый кот — люди, брат и сестра, проклятые отцом, сурок и выдра — охотники, еж — бий-старейшина, кукушка — девица, а дятел — раб. В казахском язы­ке есть специальное слово, означающее тотемическое превра­щение “азу” — “азгын” — худеть, ухудшаться, опускаться, превра­щаться. Например, “Маймыл адамнан азган” — обезьяна произо­шла от человека в результате перевоплощения. Живые существа по воле тенгри могли видоизменяться в объекты природы. Ка-станье приводит легенду о том, как верблюд корыстолюбивого шамана Мурум Карамыша превратился в гору Верблюд1. Кон-гратское рудное месторождение названо в честь, согласно ле­генде, окаменевшего коня, возлюбленного джигита. Ак-Шауле (вершина Тарбагатайского хребта) — самки беркута и другие. Казахская степь славится уникальной топонимией, множество из этих наименований вошло в жизнь благодаря гилозоизации природных явлений.

С тотемическим сознанием связаны поэтические мифы о пирах-покровителях домашних животных: Ойсыл-Кара — по­кровитель верблюдов, Сексек-ата — коз, Шопан-ата — овец, Зецп-баба — коров, Камбар-ата (иногда Жылкышы-ата) — лоша­дей, путника. Согласно исламизированной легенде, дошедшей до нас в за­писях известного этнографа А. Диваева, происхождение домашних животных казахские легенды связывают с именем библей­ского пророка Ноя (по-казахски — Нух), спасшегося от мирового потопа с представителями животного мира.

На горе Казыкурт, южнее Шымкента, лежат останки Ноева ковчега. На нем нашли спасение пири — предки верблюда, ло­шади, коровы и овцы. Об аборигенности легенды говорят имена персонажей, которых нет в книжной традиции. Народное созна­ние полагало, что поголовье скота зависит от предрасположе­ния духа пиров-покровителей их, поэтому кочевники почитали самих домашних животных: запрещалось бить скот по голове, особенно пинать ногами. Такие действия табуировались форму­лой “жаман болады”, “обал болады”, “ырыс кетеда» — плохо бу­дет, будет худо, благо уйдет. Идиоматизм “обал болады”, “оба-лына калма!” означает: нельзя! — будет худо тому, к чему на­правлено действие (фигурально: будь благородным, будь чело­веком! не трогай!). Освящение любого явления природы, невмешательство в естественный порядок мира — основа учения тенгризма. Неко­торые образцы казахской мифологии показывают, что во многих из них в качестве тотема выступают целостные объекты приро­ды, а иногда их элементы или части, или их отдельные свойства.

Как известно, в мировой мифологии мотив о непорочном за­чатии является одним из самых распространенных. Он не име­ет отношения к догматам известных религий. В более поздний период, по мере укрепления индивидуальной семьи и изжива­ния группового брака, вместо суеверного начинает циркулиро­вать более здравое представление о зачатии. Поверье о “непо­рочном зачатии”, не исчезая совсем, переносится в отдаленную эпоху и приурочивается лишь к отдельным, более знаменитым личностям: ведь надо же подчеркнуть, что эти личности появи­лись на свет не так, как все. Среди казахов существуют оскол­ки таких мифов в форме легенд о непорочном зачатии династии ханов “тюре”, потомков Чингиз-хана. Вообще миф живет доль­ше, чем обряды и ритуалы, вытекающие из мифа, и он часто пе­рерождается в сказку и предание, — убеждает нас В. Я. Пропп.

Г. П. Потанин записал несколько казахских легенд, давно по­терявших жанровые признаки, но тем не менее с четко обозна­ченными тотемическими персонажами, где солнце и солнечные лучи выступают в качестве первопредка Чингиз-хана. Тотемическое сознание проявляет себя как идеологическое средство, обосновывающее неземное происхождение хана, его династии и власти. Одновременно легенда пытается дать объяснение име­ни монгольского хана: “Был прежде казахский хан, имя которо­го неизвестно. У него была дочь. Он удалил ее в отдельное по­мещение и приставил к ней верную женщину-прислугу, чтобы дочь не видела, не знала, не общалась ни с одним мужчиной. Кроме прислуги, она видела солнце, луну и звезды. Дочь вырос­ла. Однажды она лежала, в это время солнечные лучи упали на нее и она почувствовала в теле приятность и забеременела. Рожденного мальчика назвали именем “Чингиз-хан” (Шын кыз хан), т. е. рожденный от истинной (непорочной) девицы»1.

Другая легенда, имеющая тот же мотив, утверждает, что от лунного света зачат не сам хан, а его отец по имени Тенгриберген. “Оттого, что он зачат от света, о Чингизе говорят: “Дуин-баян Шынгыз-хан, нәсілінің нұрдан жаралған” — Дуин-баян Чингиз-хан! Твой род сотворен от света. В конце легенды уча­ствует волк в роли тотема-первопредка. Дуин-баян, согласно легенде, отец Чингиз-хана, умирая, сказал своей жене Алангу, что он будет приходить к ней в виде света, а уходить в виде вол­ка. И он приходил в виде света, а уходя восклицал: “Чингиз! Чингиз!” У Алангу родился сын Чингиз!”3.

Все легенды стараются убедить в божественности происхо­ждения выдающихся личностей. Но для того, чтобы безогово­рочно закрепить это в сознании тех, кто в это поверил, легенда прибегает к традициям тотемических мифов, где должен при­сутствовать персонаж, способый нести функции родителя. По­этому во второй легенде совершенно неожиданно появляется волк, который как бы объясняет значение необычного имени. Что касается присутствия в легенде солнца, луны и их лучей, то их тотемное назначение объясняется семантикой народного символа монголов “соенбо”, не утратившее свое первоначаль­ное значение и по сей день. Б. Ринчен объясняет знак “соенбо”, изображаемый на знамени Монголии как древнемонгольский солярный тотем. В древних легендах пелось: “Народ монголь­ский, чей отец — молодой месяц, чья мать — золотое солнце!».

По преданию легендарный праотец казахского народа Алаша-хан был также зачат солнечным светом, как и скифский Тарги-тай. Впрочем, это не единичный факт, тяготеющий к тотемизму. Аналогично трактовали свое происхождение хунны, тюрки, чингизиды и китайские тянь-цзы. От света, по мифологии, яко­бы были зачаты Заратуштра, Будда, Иисус.

Казахская мифология проливает свет на события более древ­него периода, переданные в форме легенды, которая в подроб­ностях изложена в китайских анналах. Легенда повествует о происхождении двух родственных народов, оставивших неиз­гладимый след в истории и культуре казахов и сыгравших зна­чительную роль в этногенезе народа. Китайский летописец со­общает, что одна из дочерей хуннского шаньюя, посвященная отцом тенгри, родила сына, ставшего родоначальником одно­го из тюркских племен. В летописи “Вэйшу” написано: “Рас­сказывают, что у хуннского Шаньюя родились две дочери чрез­вычайной красоты. Вельможи считали их богинями. Шаньюй сказал: можно ли мне таких дочерей выдать за людей? Я пред­ставлю их Небу. И на севере от столицы в необитаемом месте построил высокий терем, и, поместив там обеих дочерей, ска­зал: молю Небо принять их. По прошествии трех лет мать по­желала взять их. Шаньюй сказал: нельзя — еще не пришло вре­мя. Через год после этого один старый волк стал денно и нощ­но стеречь терем, воя при этом. Он вырыл себе нору под тере­мом и не выходил из нее. Меньшая дочь сказала: наш родитель поместил нас здесь, желая предоставить Небу, а ныне пришел волк, может быть, его прибытие имеет счастливое предзнамено­вание. Она только хотела сойти к нему, как ее старшая сестра в чрезвычайном испуге сказала: это животное, не срами родите­лей. Меньшая сестра не послушала ее, сошла к волку, вышла за­муж и родила сына. Потомство от них размножилось и состави­ло государство”.

В двух генеалогических легендах средневековых тюрков, также приводимых китайскими источниками, волк-тотем усту­пает место волчице-тотему. Согласно им, предки тюрков были истреблены. В живых остался десятилетний мальчик, которого спасла от голода волчица, ставшая затем его женой. Волчица рожает 10 сыновей. Один из их становится вождем алтайских тюрков, основоположником и родоначальником царствующего дома Ашины.

Вторая легенда повторяет мотивы первой. Турки свое проис­хождение также связывают с серой волчицей. Мотивы о волке — родоначальнике очень устойчивы. Они встречаются среди казахских преданий, напоминая о несомнен­ных генетических связях с древним миром. На родовом знамени рода Шапрашты, например, изображалась голова серого волка. Так устрашал своих противников известный народный акын XIX в., фаворит и наставник Джамбула, Суюнбай, сын Арона. Верхи копий батыров Суранчи и Бугыбая из рада Шапраш­ты украшались литыми объемными изображениями волчьей го­ловы из золота. Согласно преданиям, родоначальница старше­го жуза Домалак-ана во время беременности захотела есть волчью печень. Тамга этого рода — треугольник — идеограмма вол­чьей головы.

Казахи весьма суеверно почитали различные части тела вол­ка. Пятки, когти, уши, клыки и др. использовались как обереги и сопровождали детские принадлежности. Осколками этих легенд также можно считать мотивы казах­ской сказки “Серая волчица и джигит”. Джигит, спасая табун от террора серой волчицы, бросился в погоню за ней. Но волчи­ца вдруг заговорила человеческим голосом, попросив у джигита пощады и в знак благодарности пообещав выдать за него свою сестру. Джигит соглашается и женится на сестре волчицы. Все трудности жизни он преодолевает благодаря сноровке волчицы-жены1. Казахский эпос “Мунлык и Зарлык” также построен на подобном мотиве.

Существенной разницы между казахскими, тюркскими и хуннскими легендами нет. Это наводит на мысль о том, что они представляют различные исторические материалы одного и того же тотемического мифа, который восходит к древним ми­фологическим струям “о единстве животного и человеческого существ. Всех их объединяет не только единый мотив, но и об­щая идейная основа — представление о возможности происхо­ждения людей от животного мира. Существование среди каза­хов легенд с одинаковой мифологией с тотемическими предани­ями ранних и средневековых кочевников не случайно — оно вы­являет направление формирования синкретизма мировоззрения населения Казахстана.

На основе принципов тенгризма, согласно которому тотемом могли быть все: тела, животные, люди, духи, например, счита­лось, что корова создана из воды, верблюд — из солнца, конь — из ветра, баран — из неба, козел — из камня. Однако в средневе­ковых легендах со всей очевидностью один тотемический мо­тив наслаивается на другой, в результате чего в рождении, на­пример, Огуз-хана участвуют различные тотемы — предки. Это обстоятельство освещает реальные этногенетические процес­сы, ибо смешение родовых тотемов есть отражение реально­го историко-политического процесса — консолидации племен и племенных конфедераций. В некоторых образцах мифов наблю­дается затушевывание родительских признаков, как например, в легенде хуннов: кто отец — волк или лучи солнца? Это характер­ная черта всех позднейших тотемических мифов, на которые на­пластовались другие явления, возникшие на основе иных идей­ных канонов. Это, в частности, подтверждает генеономистиче-ская легенда об Огуз-кагане, где представления о тотемических функциях космических божеств и животных находятся в гете­рогенном единстве.

Согласно “Огуз-наме” (XIII в.), “в один из дней озарились глаза Ай-Каган (мать Огуз-хана), и она родила сына. Лицо ре­бенка было голубым (цветовая символика тенгри. — С. А.\ рот -огненно-красным, глаза — алыми. Он был красивее прекрасных ангелов'». Огузкаган вырос, возмужал. Однажды поклонился Огузкаган в одном месте небесному владыке (Тенгри). Стало темно. С неба упал голубой луч. Был он светлее солнца и более блестящий, чем луна. Направился к нему Огуз-каган и увидел, что посередине этого луча находится дева. На голове ее была ог­ненная светящаяся родинка, подобная Полярной звезде (Алтын цазьщ). Дева была так красива: если смеется, голубое небо (тен­гри) хохочет, если плачет — небо голубое рыдает».

Обожествление происхождения Огуз-кагана предопределе­но присутствием тенгри, которое активно вмешивается в лич­ную жизнь предводителя тюркских племен, дозволив его всту­пление в половую связь с девой. А если сопоставить обстоя­тельства происхождения кочевых скифов от Геракла — Таргитая, впрочем, ничем не уступающие по своим сверхъестественным атрибутам Огуз-кагану, то эти два скифо-огузских предания оказываются во всех аспектах тесно взаимосвязанными. Огуз­каган, так же, как Геракл, “увидев деву, взял, был с нею вместе, насладился. Бремя отяжелило ее. После долгих дней и но­чей она засияла, трех сыновей родила (ср.: по Геродоту девуш­ка родила также трех сыновей, младший из которых Скиф стал родоначальником скифов)1. Первому из них дали имя Солнце (Кун-хан), второму — Луна (Ай-хан), третьего назвали Звездою (Ж^лдыз-хан)”.

Вообще присутствие образа быка (“огуз” в переводе — “бык”) в генеалогических легендах кочевников, начиная от сюжетов о Геракле, гнавшего быков Гериона в Скифию, где он оставил своих сыновей, будущих предков в скифов и Маодунем (II в до. н. э.), вторым, известным истории хуннским шаньюем, имя ко­торого идентифицируется с эпическим предком тюркского на­рода Огуз-каганом, кончая казахскими преданиями, на наш взгляд выявляет некоторый генетический ряд связей. Оно так­же свидетельствует о наличии общих моментов между культом быка и Солнца -тенгри.

Античный мыслитель Лукиан, несомненно, опираясь на ран­нюю письменную традицию разъясняет некоторые подробно­сти тотемических элементов предания Геродота, в свете чего “быки Гериона” оказываются не лишним элементом родослов­ной скифов. Лукиан от имени скифского мудреца Токсариса, сына Давкета, пишет: “…Обычай садиться на шкуру вола заклю­чается у нас в следующем: если кто-нибудь, потерпев от друго­го обиду, захочет отомстить за нее, но увидит, что он сам по себе недостаточно силен для этого, то он приносит в жертву быка, разрезает на куски его мясо и варит, а сам, разостлав на зем­ле …куру, садится на нее, заложив руки назад, подобно тем, кто связан по локтям. Это у нас считается самой сильной мольбой. Родственники сидящего и вообще все желающие подходят, бе­рут каждый по частям лежащего тут бычьего мяса, и, став пра­вой ногой на шкуру, обещают, сообразно со своими средства­ми, один — доставить бесплатно пять всадников… другой — десять… Таким образом, иногда у шкуры собирается большая тол­па, и такое войско держится очень крепко и для врагов непобе­димо, как связанное клятвой, ибо наступление на шкуру рав­носильно клятве”. Связь описанного скифского обычая с тоте-мическим культом быка не вызывает сомнения. Небезынтерес­но сопоставить этот обычай ранних кочевников с казахским об­рядом празднования “Наурызмейрамы”. В день весеннего рав­ноденствия казахи угощали наиболее почитаемых стариков сва­ренной головой быка. После этой ритуальной трапезы старики произносили благословие (бата) о росте поголовья скота, изоби­лии молочных продуктов.

В известной мере с культом быка связаны биографические детали хуннского шаньюя Маодуня и Огуз-кагана. Как показа­ли исследования известного востоковеда А. Н. Бернштама, вы­воды которого опирались на данные археологии, этнографии и лингвистики, “имя Огуз-кагана… гуннского происхождения, а сходство его этнической биографии с биографией Моде позво­ляет видеть в них обоих одного и того же исторического реаль­ного лица”. В основном соглашаясь с утверждением исследо­вателя, нельзя не упомянуть о критических замечаниях, сделан­ных В. С. Таскиным по поводу ряда неточностей, в некоторой степени ослабляющей аргументацию А. Н. Бернштама. Тем не менее, вывод Бернштама не столь уж умозрительный и наду­манный, как это показалось В. С. Таскину. Предпосылка кри­тики о том, что фамилия Огузь (Хуянь) никак не принадлежа­ла хуннским шаньюям, нисколько не умаляет то значение вы­вода автора, которое было направлено на выявление этнокуль­турных связей между хуннами и тюрками — проблема, остаю­щаяся неразрешенной и по сей день. Дело в том, что род Хуань (“бык” — тюркск. огуз, т. е. “бык”) первенствует среди знатных хуннских семейств. Сыма Цянь пишет: “Все сановники занимают должности по наследству. Три фамилии Хуань, Лань и позд­нее появившаяся Сюйбу считается у сюнну знатными родами». Существование в хуннских правящих кругах фамилии Ху-янь является непременным доводом правомерности вывода Бернштама, что Маодунь (Модэ), сын Тоуманя — второй ша-ньюй хуннов (ср.: тюрк, тишап — туман, мрак, мгла) и Огуз-каган (по Рашид-ад-дину, Абулгази), второй легендарный каган тюрков, сын Карахана (тюрк. Кара — черный, темный, лишен­ный света, погруженный во мрак, злосчастный, злополучный, горестный, безрадостный, плохой, скверный; — темнота, тьма, мрак) имеют не только одинаковую этническую биографию, но и, насколько нам позволяют утверждать данные лингвистики, одного отца, этимология имени которого семантически связа­на с понятием “черный”, “мрак”, “мгла” и т. д. Сравните: ког­да к Огуз-кагану спускалась дева в облике голубого луча, было темно4. Это типичный для многих космогонистических мифов мотив, где мрак, мгла, туман выступают синонимами мирово­го хаоса, который впоследствии упорядочивается первочелове-ком — обычным носителем сверхъестественных и божественных качеств — качеств культурного героя. К примеру, у Гесиода хаос — безграничная темная пропасть. Древнеегипетское представле­ние о хаосе — мрак, тьма. Первоначальное состояние мира “Ма-хабхарата” изображает мраком. Отождествление хаоса с мраком привело к представлению о том, что все произошло от ночи. А ночь была первым порождением хаоса. У Гомера ночь выступа­ет в образе великой богини, на которую Зевс взирал с трепетом. У философа античности Эпименида ночь — изначальная перво-сущность. Согласно Эвдому, ученику Аристотеля, орфики вери­ли, что все произошло от ночи, от которой родились Уран (небо) и Гея (земля). По Ригведе — “Вначале тьма была сокрыта тьмою, все это было неразлучно, текуче».

По казахским мифам, когда родился Коркут, мир превратил­ся во мрак, и он заговорил тут же. Люди испугались, почему и назвали мальчика Коркутом (буквально — пугай, пугни, страх). Во многих мифах свет появляется из хаоса только после по­беды героя над мраком и ночью, олицетворенных в драконе, укравшем солнце. Изображение такого космического чудовища, глотающего солнечный диск, было найдено известным археоло­гом А. П. Окладниковым в Центральной Азии. Гегель считал, что древние греки, признавая изначальный хаос, вынуждены были вследствие этого рассматривать бога не как творца Вселенной, а только преобразователя. Платон в “Тимее” именно так понимает бога, который приводит в поря­док хаос.

Очевидно, отец Огуз-хана (Маодунь) Карахан (Тоумань) был персонифицированным образом первоначального всеобщего хаоса и тьмы, против кого и восстал его сын Огуз-каган, уста­навливая насильно, вопреки воле отца, везде и всюду “челове­ческие нормы”. Это обстоятельство хорошо проявляется в анта­гонизме между отцом и сыном (Огуз-каган и Карахан, Маодунь и Тоумань. Ср.: древнегреческий теогонистический антагонизм между Кроном и Зевсом). Но столь мифические и фантастиче­ские черты героев никоим образом не отрицают допустимость их как реальных лиц.

Понятие “кара” в редуцированной форме бытует и в казахском фольклоре, которое подчеркивает величие, являясь символом многовекового существования, мощи, древности и архаичности субъекта. Қара-тау; карашаңырақ — отцов дом; қарамал — круп­ный скот; кара сөз — проза; Каракесек; Қара-Ертіс, Қара-Сеңгір, Каратеңіз — Большое море, Черное море и т. п. Термин “кара” также означал планету Юпитер и созвездие Весов. «Кара» у тюрков также синоним севера. Понятие “кара” — постоянный компонент имен собственных правителей из династии Караха-нидов. Наличие в составе большой части тюркской и монголь­ской антропонимии, средневекового компонента “кара”, на наш взгляд, убедительнее всего показывает его известный культово-магический смысл. “Кэ-ло (кара) имеет значение и “черный” и, по-видимому, “старый”, как это отмечено в “Гундянь”: “Черный цвет называют кэ-ло (кара)… Чин очень высокий, только в пре­клонных годах бывают ими»‘.

Что касается фамилии Люанди или Сюйляньти, которая была, согласно историографии династии Хань, фамилией хуннских шаньюев, включая Маодуня, на что ссылается В. С. Таскин, то нет уверенности однозначно утверждать, что только она была фамилией хуннских шаньюев. Тем более, что существование как в ханьской, так и в кочевой среде обычая наречения парал­лельных имен, фамилий, прозвищ, псевдонимов, титулов и т. д.в зависимости от возраста, вех жизни, социального положения: религиозных норм, предполагает некоторую проблемность ис­тинности того или иного суждения по этому вопросу.

+1

0