Уроки русской классики
Является ли русская литература в Казахстане или современная литература Сибири (для поэтической географии — это одна земля) литературной провинцией России? Безусловно, является, но только в том её значении, которое блестяще сформулировал В. Ключевский ещё полтора века назад: «Культура рождается в провинции, вырождается в столице и возвращается обратно в провинцию».
В силу известных обстоятельств мы оказались разделены границами, пусть и почти условными, но создающими внешние сложности в элементарном, общении. И вот, более чем через 10 лет, я оказался в России, более того — в самом её сердце — в Великом Новгороде и Старой Руссе в качестве участники традиционных Международных Старорусских чтениях «Достоевский и современность». Я был поражён тем, что главной проблемой современной российской филологической науки стали вопросы, связанные с христианством: к примеру, тема Чтений ещё 1995 года была обозначена как «Достоевский и христианство». Я абсолютно убеждён: это главный прорыв новой России. Пока ошалевшая экономика изо всех сил, правдами и неправдами внедряется в мировое экономическое сообщество, гуманитарная наука вернулась к истокам и там, те всякого сомнения, нашла так необходимую нам всем национальную, идею, в основе которой не имперская ностальгия, а жажда национального самостояния. Но саму литературу я нашёл у себя дома — в Казахстане. (Я — казахстанец в первом поколении, родившийся в семье сибиряков, приехавших осваивать бескрайние целинные степи. Мать, в свою очередь, была рождена пензенскими переселенцами, прибывшими, с лёгкой руки Столыпина, осваивать сибирские просторы, а бабушка по отцу Мария Петровна Поминова (Дроздова в девичестве) происходила из тульских (Ефремовский уезд) подгородних, по её. терминологии, т.е. не знавших крепостничества крестьян). Вначале это были стихи Евгения Курдакова, лауреата юбилейной Пушкинской премии (1999), стихи которого В. Кожинов назвал «самым заметным явлением русской поэзии последнего десятилетия прошлого века», и стихи ученика Е.Курдакова и моего бывшего студента, победившего в поэтическом конкурсе «Золотое перо России» (2003) Сергея Комова. Попутно можно отметить также удивительную тенденцию местной литературы: казахские поэты активно осваивают российские и европейские пределы. Б. Кенжеев живёт за океаном и более знаком московскому, нежели казахстанскому литературному кругу Р. Сейсенбаев открывает Дом Абая в Лондоне, О. Сулейменов представительствует в европейском ЮНЕСКО. А молодой поэт из семьи потомственных кержаков-старообрядцев Сергей Комов, поездив по городам древней Руси, но всё таки вернувшись на Алтай, в родной Восточный Казахстан, именно здесь — дома получает поэтическую премию 1-го Московского Международного конкурса поэзии и членство в Союзе писателей России. Е.В, Курдаков, последние годы проживший в Великом Новгороде, всегда называл Восточный Казахстан «родиной своих стихов», а в последних дневниковых записях — «родиной своей души». Титаническими» сатанинскими усилиями XX века из сознания человека вытравлялось сострадание, полная расхристанность поглотила и само понятие греха. Только страдание и. боль оказались неистребимыми. «Страдание и боль всегда обязательны для мирового сознания и глубокого сердца», — писал Достоевский, в деталях предсказавший судьбу России в последнем веке второго тысячелетия: «истинно великие люди… должны ощущать на свете великую грусть…». Литература минувшего века тяжело и мучительно шла к правде, которая, по словам В. Шукшина, в русском сознании оказалась равна нравственности. В 60 — 70 — е годы деревенская и военная проза всё — таки сумели начать разговор о том, чем болел весь XX век: о физическом и духовном насилии над человеком, о народной трагедии, которая сопутствовала победоносному шествию советской власти. Был заново открыт национальный характер, который извилистой тропой привёл к национальной истории и национальным святыням. Потом пришло время документа, не объяснившего, в итоге, главного — причин трагедии, но как азбука открывает путь к чтению, открывшего человеку путь к самому себе. Это был первый этап пробуждения самосознания. Дальше уже каждый сам решал: кто он, где он и с кем он? Жажда документа утолялась долго и не утолена до сих пор, Но документ, пришедший через литературу, ничего не гарантировал. Вернее, он требовал, как обязательного условия — хотя бы субъективной честности, искреннего стремления художника к правде. А. Зиновьев назвал знаменитый «Архипелаг ГУЛАГ» — «грандиозной фальсификацией советской истории», где «каждый отдельный факт — это правда, а все они вместе — фальсификация». Факт, вырванный из реального исторического контекста и упавший на нетронутую, целинную душу целомудренного советского читателя, давал колоссальный разрушительный результат, который приводил к жесточайшей духовной эрозии — нравственно — историческому нигилизму и, как следствие — душевному бесплодию. «Я бы внес Ельцина, Яковлева, Сахарова, Солженицына, — продолжает А. Зиновьев, — в десятку самых гнусных людей, предателей… Солженицын — фальсификатор и как человек, претендующий на понимание исторического процесса, — ничтожество. Факты выбрали, накопали. Они в океане жизни — ничто». Таков один из нравственных итогов перестроечной вакханалии. Есть факты и другого рода, за которыми уже может быть только выжженная земля: 8 тысяч самоубийств в год среди детей в России, что суммарно превышает количество погибших во всех ее горячих точках; 16 процентов детей в России — хронические больные; 40 процентов рождающихся — больные; каждый год число инвалидов увеличивается на 1 миллион; каждое следующее поколение становится слабее; 70 процентов жителей России нуждается в психиатрической помощи. На этом фоне лауреат Нобелевской премии В. Гинзбург заявляет: «Происходит клерикализация нашей жизни. Это резко отрицательное явление. Церковь пытается своё влияние вернуть. Душе человека нужен идеал, так же как душе ребёнка — герой. (Может быть, такой, как профессор Барановский, который ночевал в храме Василия Блаженного, чтобы храм не взорвали, и Сталин отменил приказ о взрыве). Нет своего героя, его заменит горилло подобный американский. Нет идеала — душа заполнится скверной». Но, судя по озабоченности учёного-нобелианта, кроме «клерикализации» — других проблем в «нашей жизни» нет. Достоевский писал: «Если предположить, что Истина находится вне Христа, я предпочёл бы остаться с Христом, нежели с истиной». Так возникает проблема Веры — глазная для всей русской литературы. Судьба и жизнь Достоевского: от края и до края — от окраин Царской империи до центра Европы. Но перерождение его произойдёт не в цивилизованной Европе, а в сердце Евразии. Дух Достоевского: от пропасти человеческой подлости до вершин поднебесных. Достоевский родился в Москве, в семье лекаря — примерно как Базаров (только с разницей лет в 10 — 15, вроде немного, но срок для любого исторического периода в России — колоссальный). Детства Базарова, которое принципиально и определяющее для любого человека, — мы не знаем. Базаров вырван даже из собственной жизни (как, впрочем, нигилисты и разрушители всех мастей и эпох), не говоря уже о жизни исторической. Достоевский же укоренён в русскую почву и историю. Всегда, каждую минуту думая о будущем, а также ни на минуту не забывая о прошлом, — пишет о том, что находится между прошлым и грядущим — о дне сегодняшнем. В итоге, как всегда парадоксально получается у Достоевского, — речь идёт о Вечности. Итак, жажда Веры. И в то же время: «Я дитя неверия и сомнения. И так, до гробовой доски». Вера, прежде всего, как опора, духовная крепость, как неистребимая жажда, которая совсем не означает её немедленного утоления. Это, во — первых. Кроме этого, душа Достоевского, как вселенский маятник, знает только две верхних точки: от абсолютной веры до полного безверия (когда «нет Бога и, значит, всё разрешено»), И ещё, запомним слова Достоевского о своём самом страшном герое — Ставрогине из «Бесов», герое, которому неведомы «детские» и глупые сомнения Раскольникова и который, я думаю, может быть воспринят как воплощение абсолютного зла, Дьявола на земле. Именно о нём Достоевский сказал: «Я его из сердца взял». Такова амплитуда этого маятника, и между ней — мир Достоевского и его безмерная душа. Именно безмерная, если способна вместить не только всю боль этого мира, что, казалось бы, не нуждается в доказательствах, но и всё его зло. Русская классическая литература вообще занята (и об этом нужно всегда помнить) исключительно вечными проблемами, теми, что ещё принято называть «проклятыми» вопросами: жизнь и смерть, правда и ересь, правда и истина, человек и природа, человек и общество, человек и мир, и, наконец: человек и Бог. Два художника — философа и государственника — сходятся в отношении к Богу и роли христианства в судьбе России. Тютчев-дипломат защищает честь России на Западе, в Европе. Достоевский осознаёт значение России на Востоке (вспомним его письма к Ч. Валиханову). «Россия как государство — гигант, а как общество — младенец!» — говорил Тютчев. Если вспомнить знаменитые слова Достоевского о Пушкине, как о русском человеке в развитии, то и в отношении к будущему России их взгляды оказываются очень близки. Кстати, их ощущение будущего России — ещё одно из убедительных свидетельств современности их творчества. «Счастлив тот, кто точку Архимеда умел найти в себе самом!» — писал Тютчев. Он эту точку в себе самом найти не сумел. Много у Тютчева было греховных поступков, но спасения и прощения искал он не в обществе, а у Бога. Много их было и у Достоевского — и спасение он тоже видел только в Вере. Жажда Веры у него была колоссальной, может быть, равной только его же таланту. В отличие от Тютчева «точку Архимеда» Достоевский найдёт, и произойдёт это в Омске и Семипалатинске. Два великих каторжника есть в русской литературе — это Достоевский и Чернышевский. Каторга, повторю слова одного из его современников, «сделает из талантливого Достоевского великого писателя», и каторга, в известном смысле, погубит Чернышевского. И главная причина здесь кроется, конечно, не в самой каторге, а во внутренней силе личности, то есть — в Вере. Чернышевский, сын священника, в молодости любил, говоря его словами, «милого Христа», а потом ушёл от него. Нигилист Достоевский пришёл к Богу именно на каторге (всю жизнь хранил Евангелие, подаренное ему в Омске жёнами декабристов). Чернышевский почти два года провёл в Петропавловской крепости и получил 14 лет каторги, заменённых потом Николаем Первым на 7 лет, Достоевский был приговорён к смертной казни расстрелянием, как было написано в приговоре, которая была заменена на 5 лет каторги с последующей бессрочной службой рядовым в армии и лишением всех гражданских и имущественных прав.
